Каждый раз возвращаясь в Москву чувствуешь себя как-то… по-особенному? Дома. Невзирая на всю эту тленную атмосферу серой безысходности, ты всё равно ощущаешь тепло и уют. Может быть, это какая-то странная форма Стокгольмского синдрома? Когда жертва питает светлые чувства, сочувствие, симпатию или даже влюбленность в отношении своего мучителя. Только мой мучитель не человек, а город; он мог бы втоптать меня в грязь, уничтожить и сломить, лишив желания развивать талант, но я как-то умудрился вырваться прочь, оставив эти абьюзивные отношения. Вместе с ними пришлось оставить и бедовую любовь всей моей жизни, но даже в семнадцать лет я отчетливо понимал, что если останусь – меня не ждет ничего хорошего. Я сделал эгоистичный выбор – между нами и самим собой выбрал себя, и это до сих пор мучает. Всегда будет мучить, наверное, ощущение вины. Оно будто бы растворяется, когда я улетаю, но неизменно возвращается, стоит и мне вернуться домой. Я могу лишь надеяться, что Кирилл понимал, почему я получал профессиональное образование в другой стране и живу теперь там. Что здесь ждало бы меня? Кому-то нужны талантливые пианисты и композиторы? Кому-то нужны геи? Я итак жил в шкафу, когда был подростком, и мне не нравилось просыпаться каждый день и идти в школу, как на заклание, боясь, что кто-то где-то что-то увидел, растрепал, и именно эти днем случится моё социальное убийство. Разумеется, в штатах тоже есть гомофобы. Правда в процентном соотношении их меньше, к тому же всегда можно пожаловаться в полицию, обратиться в суд, и они примут меры. Какие бы меры приняли в России, подай я заявление об угрозах на почве моей ориентации? Поржали бы мне в лицо. Или добавили бы сверху к угрозам от себя.

Я, безусловно, люблю Родину. Она красива и величава. Вот только страну и ее устарелые советские порядки, которые никак себя не изживут – ненавижу. И боюсь. Но неизменно возвращаюсь, потому что здесь всё так же находится моё сердце. Это какая-то форма мазохизма? Или отрезвляющий пинок во время творческого кризиса?

Или всё гораздо прозаичнее – я всего лишь тоскую по старым друзьям и своим родителям. Которым, кстати, предлагал уехать в Америку, но они мертвой хваткой вцепились в Москву, словно мир на ней клином сошелся. Они твердят, что от проблем нужно не бежать, а решать их. Если у тебя дома насрано – ты не станешь покупать новую квартиру, а просто уберешься; так и в стране, где живешь. Но я, наверное, слишком слабохарактерный для таких подвигов – мне всегда было проще убежать. Опуская голову, я смотрю на белеющие полоски рубцов на коже, которые в очередной раз это подтверждают.

— Женечка, ты с нами? — слыша смех Марго, я глубоко вдыхаю, киваю и переворачиваю руку, поднимая взгляд на подругу детства.

— Конечно, просто задумался, — быстро улыбаюсь ей, открывая меню кафе, — ты же знаешь, я всегда где-то у себя в голове, — отмахиваюсь, просматривая блюда и пытаясь решить, чего же хочу поесть. Марго, тем временем, терроризует официанта винной картой. Выбор делает в пользу сухого красного и скоро нам выносят бутылочку Мерло. Когда пытаются налить мне, я закрываю бокал ладонью.

— Нет, спасибо, я не пью. Только в исключительных случаях, — я улыбаюсь ему дежурно. Он кивает и улыбается, тоже дежурно, внутренне посылая меня нахуй, кажется. Родная страна, и лишних слов не надо.

— Какое совпадение, — хитро произносит Марго и подмигивает мне, — сегодня как раз исключительный случай, — коварно произносит она и качает головой в сторону.

К нашему столику подходит коренастый мужчина. Несколько секунд я не понимаю, кто это – ведь мы должны были поужинать вдвоем, а потому тупо моргаю. А затем, присмотревшись, даже с расстояния вижу эти лисьи глаза. Болотно-зеленые, с медовыми вкрапинками. И моё сердце в груди бухает еще до того, как Марго произносит его имя.

— П-п-п…п-привет, — я не заикался со школы. Мое сознание захватывает ворох эмоций и чувств, я не могу определить, каких именно – их слишком много. Волнение скручивает живот. Страх сосет под ложечкой. Комок отголосков старой боли застревает в горле. Радость волной тепла расходится по венам. А на моих губах всё еще застывшая дежурная улыбка, которая предназначалась официанту. Кирилл всегда такой Кирилл. Он появляется в моем мире и растрясает в нем всё, устраивая форменный беспорядок. Всегда так было.

Паника поднимается по моему хребту волной дрожи, от волнения начинает мутить. Я не видел человека, которого когда-то так безбожно любил, больше десяти лет, а всё, что могу сказать ему: «привет». Я безнадежен.

— А хотя знаете, — вцепившись в руку официанта, останавливаю его и забираю бутылку вина, — я передумал. Оставим целую бутылку, спасибо, — и наливаю себе полный бокал ощущая, как пальцы подрагивают. Кирилл усаживается передо мной. Не знаю, что хуже. То, что он передо мной и мы постоянно будем сталкиваться взглядами, или если бы он сел совсем рядом. Так, что я мог бы почувствовать его запах и тепло кожи. Сравнил бы с тем, как этто было раньше, ища сходства и различия, попутно утопая в эйфории старых чувств. Марго что-то говорит с хитрым смехом, но не могу её расслышать из-за гула в ушах. Во мне растет глупая обида – между нами с Кириллом столько всего было, а он даже не написал мне ни разу, хотя это лицемерно с моей стороны, ведь и я ему так же не писал. Сначала было слишком больно. Потом уже было просто стыдно.

Марго привлекает моё внимание щелчком пальцев, предлагая выпить за встречу. Я киваю, мы трое чокаемся. Они делают по глотку. Я же присасываюсь к бокалу и пью, пью, пью, не оставляя и капли вина на дне. Мне нужно… мне нужно проспиртоваться основательно, чтобы суметь говорить с Кириллом. Мне нужно, чтобы алкогольная дымка вуалью легла на весь этот каскад чувств, беспощадно атаковавший мое сознание.

— Воу, Евгеша. Ты бы полегче, — сомневающимся голосом предупреждает Марго.

— Всё под контролем, ага, — вытираю губы тыльной стороной ладони, улыбаюсь ей и Кириллу, а затем наливаю себе второй бокал.

Я знаю, что она – его литературный агент. Но мне почему-то даже в голову не приходило никогда, что Марго додумается притащить Кирилла на встречу, зная о том, что между нами двумя было.

Я был уверен, что все осталось позади. Все те чувства, вся боль и обида; всё это нелепое волнение в животе каждый раз, когда я видел Кирилла. Но, кажется, первая любовь совсем не проходит бесследно, верно? Она путешествует с тобой сквозь года, и время от времени напоминает о себе. Она – как старый рубец; как эти шрамы на моих запястьях. Я вижу их и ощущаю фантомное касание острого лезвия, что тонкой полосой разрезает кожу, проникая всё глубже. Кажется, если бы всё действительно осталось в прошлом – я бы написал Плисецкому, спросил как дела, а не прятался. Мои пальцы не застывали бы в поле ввода сообщения, так и не дописывая просьбу дать его номер, адресованную Маргоше. Но второй бокал вина облегчает мои страдания – кислая сладость напитка стекает по гортани, и милосердно позволяет утопить в себе моё нарастающее волнение. Алкоголь радостно распахивает передо мной свои разрушительные объятия и принимает меня в них, как заблудшее дитя. А я только рад его тлетворному дыханию, что чувствуется на щеке. И еще один бокал, благодаря которому волнение затихает, в голове растягивается дурман опьянения, охватывает сознание. Я, как и всегда, просто трусливо сбегаю, предпочитая самый легкий путь, но, к счастью, в тот момент, когда понимаю это – мне уже всё равно, насколько я эгоистичная скотина. Меня радует, что я могу наконец-то взглянуть на Кирилла. Он, кажется, вырос еще больше с тех времен. Он по-прежнему стрижется под единичку. Он по-прежнему такой же угрюмый и молчаливый бука. Но выглядит таким… взрослым?.. Я не выгляжу на свой возраст. На самом деле, я никогда не выглядел на свой возраст, в отличие Кирилла. Под воротником рубашки у него виднеется татуировка, но рассмотреть её детальнее с расстояния не получается. Да и сидим мы не так, чтобы я мог это сделать, не привлекая к себе внимания. Мне нравится то, что я вижу. Мне не нравится то, что мне нравится то, что я вижу. Алкоголь делает мои мысли запутанными и сложными… как будто по трезвости когда-нибудь было иначе…

— Евгеш, ты упиться решил? — вздыхает Марго, глядя на очередной бокал вина в моей руке.

— Все творческие личности или алкоголики, или наркоманы. Или и то, и другое, — пожимая плечами, я облизываю губы и пьяно улыбаюсь, после чего подмигиваю старой подруге, — соответствую образу, — это не совсем правда. То есть, к алкоголю и наркотикам я прибегаю – это правда. Но не все творческие личности настолько пропащие души, это только расхожий стереотип. И дело не в том, что всё это стимулирует процесс мышления и помогает творить. Наоборот. Это глушит лишние мысли. Это побег от реальности, от себя. Это не для творчества. Это для того, чтобы заглушить свои проблемы. Алкоголь и наркотики не причина чьего-то таланта, а его следствие.

— А потом что? Скуртокобейнишься? — спрашивает Марго, вроде бы, шутливо, но серьезно смотрит на меня.

— О, я уже пытался, повторяться было бы неуместно, — слегка истерически смеюсь в свой бокал, утайкой посматривая на Кирилла, молчаливого всё это время. Хочу ли я поговорить с ним?.. Возможно. Или просто хочу выплеснуть на него всё, что пережил тогда, улетев. Как мне трудно было забыть о нем. Как боль постоянно преследовала меня, утром и ночью, и как засыпал и просыпался со слезами на глазах несколько долгих месяцев. Как начал травить боль упорной работой, сочинял и сочинял музыку. А когда это перестало работать – перешел на наркоту. Как меня ломало, и лучше бы это была ломка от кокаина.

Догадываюсь, что было с Кириллом всё это время. Ничего. Он, должно быть, пожал плечами и продолжить жить своей жизнью, я ведь чувствовал, что на самом деле не был в достаточной степени близок ему или нужен. Я просто был. Приятным опытом открытия в себе новой грани… Ну или не очень приятным, в конце концов, узнавать тогда, что тебе нравятся парни – не тоже самое, что сейчас. Тем не менее. Ведь именно поэтому он не поехал со мной – Женя Синицын не часть его жизни. Женя Синицын лишь точка на ней, короткий промежуток времени. Я не настолько уникален и незаменим, чтобы срываться вслед за мной на другой край планеты. На дне осушенного бокала вина плещется эта нелицеприятная истина: я был так отчаянно наивен в то время, я действительно искренне верил, что Кирилл полетит со мной. Глупый влюбленный мальчишка, Женя. Что же, теперь я умнее и больше не строю иллюзий по поводу своих парней.

— Отойду, — перерывая Марго на полуслове и рывком поднимаюсь. Вино окончательно ударяет в голову, так внезапно, что я пошатываюсь и старая подруга норовит меня поймать, боясь, что я собираюсь шлепнуться прямо на стол, — порядок! — смеюсь я и выбираюсь с места, отправляясь в уборную, чтобы отлить.

Похоже, я и впрямь ощутимо перебрал. В глазах двоится. Сколько я выпил? Потерял счет после третьего. Просто утайкой глазел на Кирилла и о чем-то говорил с Марго, на самом деле думая о своем и запивая эти мысли благородным мерло. Но я хотя бы не падаю, стоя на месте, и пока меня не тошнит, а значит всё под контролем.

Закончив с туалетом (и поражаясь, как не обоссал всё вокруг, включая самого себя), иду к раковине и мою руки. Умываю лицо, надеясь немного освежиться, однако для этого уже поздно. В таком состоянии меня сможет освежить только отдых в ящике со льдом. Так что махнув рукой, выхожу из уборной и возвращаюсь за наш столик. К этому моменту Кирилл созрел, чтобы говорить. Он называет меня Синицей, я же по старой привычке тут же хочу втянуть голову в плечи, но силой заставляю себя продолжить пьяно смотреть на Плисецкого. Кажется, его слова должны были меня задеть?.. Но на губах появляется широкая улыбка. Да, он всё такой же колючий бука. Я смотрю на него, ощущая блеск безмятежного и абсолютно идиотского счастья, через секунду теряя равновесие. Наверное?.. Я потерял этот миг на самом деле, просто обнаружив вдруг, что держусь на ногу Кирилла, чуть выше колена. Рывком выпрямляюсь (я начал к нему крениться?..), одергиваю руку.

— У-у-у-упси, — растягиваю я, озорно глядя на Кирилла и хохоча, — по привычке! Когда ты меня хуесосишь, а я к тебе целоваться лезу! — я смеюсь и икаю. Марго пинает меня в ногу. — АУ!

— Женя!

— Что-о-о-о? Правда же! — грустная правда сейчас кажется очень весёлой. История о том, как я обжигался раз за разом, знал, что влюблен до безумия, но упорно шел в тот огонь, который обещал меня испепелить дотла. Огонь, которому это почти что удалось. Нелепо развожу руками, глядя расфокусированным зрением поочередно то на Кирилла, то на Марго.

— За-зато ккая прививка для стрта в жизни, — произношу это так, словно оно было всем очевидно, — научлся за себя стоять. Такчт, спсбо, Кирюш, — я одариваю его улыбкой, — твое здоровье, — не успеваю допить вино, Марго выхватывает бокал. Часть проливается, сбегает по моим губам и шее, закатывается за ворот рубашки.

— Думаю, тебе хватит, домой как поедешь? Твое пьяное тело ни один Джамшут из яндекса не повезет, — сетует Маргоша.

Я отвечаю ей печальным вздохом, оттягивая ворот рубашки и глядя себе на грудь.

— Ну чты сделала, жнщина… рбшку попртила, — расстроенно поворачиваюсь к Кириллу и показываю ему следы на груди и рубашке, — ты тк псмтри!

— Купишь новую, — фыркает Марго, и ставит мой бокал с вином возле своей тарелки. Я смотрю на него, облизываясь и продолжая демонстрировать Плисецкому свою грудь и заляпанную рубашку.

— Не, не кплю, — театрально вздыхаю, — это под… подарок. От мамы, — Марго почему-то выдыхает с видимым облегчением, а затем отвлекается на свой телефон с крайне озабоченным видом. Пока старая подруга тянется к нему и снимает блокировку, я возвращаю себе свой бокал с вином, делая несколько глотков.

— Я, кстати, ч…читал твою книгу, — внезапно признаюсь Кириллу, покусывая стеклянный бортик фужера, — она теперь одна из любимых, — даже стараюсь выдержать голос ровным, хотя бы на этот краткий миг звучать спокойно и трезво, потому что говорю от сердца.

Ну почти. Кириллу совсем не обязательно знать, что эта его книга – самая любимая. Не только из-за того, что хороша, но и потому, что именно он её написал.

— Я всида з…знал шо из тебя выйдет птрясный псатель! — одаривая Плисецкого широкой улыбкой, рывком допиваю вино, как раз к тому моменту, когда Марго снова оставляет смартфон в покое и выдыхает в мой адрес гневное «ах ты жопа проспиртованная».

— Наешь… наешь, я обожал твои сочинения в школе!

Я опускаю голову, отворачиваясь, и раздумываю над тем, что услышал. Марго поспешно собирается – сын температурит, а Кирилл просит передать ему шутливую угрозу. Это мило, у меня в груди щемит, но и пугающе одновременно. Я не впервые сейчас задумываюсь – какая она, жизнь Плисецкого в тридцать лет? У Марго муж и ребёнок. Но я никогда не задавал ей более конкретных вопросов о Кирилле, лишь абстрактное «ну как он». Будто для меня всё оставлено в прошлом, будто это дежурная вежливость, а на деле всегда боялся услышать ответ на свой вопрос. Что он давно меня забыл. Что у него есть хорошенькая, милая девушка. Может быть, даже невеста. Или уже жена, подарившая чудесного сына?.. Я был бы рад за Кирилла. Я был бы безумно счастлив, что теперь у него прекрасная любящая семья, потому что Плисецкий хороший человек и заслужил простое человеческое счастье – любить и быть любимым… и всё же… И всё же, я бы не смог отделаться от уколов ядовитой ревности, от обиды и боли, и привкуса разочарования на кончике языка. Словно в глубине души все эти годы надеялся, что Кирилл до сих пор ждет меня.

Марго отвлекает поцелуем в щеку и шепчет на ухо просьбу: он хотел тебя увидеть, и ты его – тоже. Ага. Я улыбаюсь ей, но грустно, и киваю, делая вид, что верю. Кажется, я перепил вина – стадия, когда все нипочем сквозь завесу алкоголя миновала, и наступила по-питерски серая тоска. И плевать тогда. Чтобы не начать нелепо реветь и выть прямо при Кирилле, словно мне снова мои глупые шестнадцать, я вздыхаю и тянусь к бокалу, решая упиться насмерть на его глазах. Но рука Кирилла оказывается быстрее моей – он допивает вино и замечает, что мне уже хватит. Я одариваю его возмущенным взглядом и зло выдыхаю через нос. Он добавляет, что поймает такси.

Конечно. Разве я на что-то рассчитывал? Нет, разумеется. Но менее острым колющее чувство в груди не становится. Всё так, как должно быть, верно? Мы просто двое старых друзей, которых когда-то связывало нечто большее, чем дружба. Всё равно, если один из них, кажется, до сих пор почти влюблен. Надеюсь, конечно, что это не так. Однако, в конце концов, кто-то всегда страдает. C'est la vie.

Кирилл протягивает мне руку, и я смотрю на неё побитой собакой. Я ведь собирался быть молодцом и держаться, ради этого вбухал в себя столько алкоголя, но сейчас, глядя на его жалостливое выражение лица и любезно раскрытую ладонь – хочу совершенно по-детски расплакаться. Как всегда делал в детстве. Как всегда это происходило в шестнадцать. Ума не приложу, сколько слез я выплакал в его грудь и не знаю, как он это так терпеливо вынес. Женя Синицын такой плакса, до сих пор. Наверное, это никогда не изменится. Мы думаем, что взрослеем, избавляемся от своих детских обид и комплексов, от всего, что наболело когда-то в прошлом, но на самом деле этот груз всегда с нами, просто иногда забывается. Да, мы взрослые, но взрослые – всего лишь большие дети.

Мы только делаем вид, создавая иллюзию своей состоятельности и независимости.

Так что и сейчас я заставляю себя пьяно улыбнуться и старательно стираю кислую мину со своего лица, пока беру Кирилла за руку. Его пальцы горячие и чуть шершавые; это невольно заставляет думать о том, что когда-то эти пальцы касались меня. Они могли причинить боль и оставить синяк, они же были такие бережные и трепетные в наш первый раз. В мой первый раз. И я вечно буду благодарен, что он случился именно с Кириллом. С парнем, в которого я был до безумия влюблен, а не с каким-то посторонним мужиком, с которым познакомился через аську.

Мне совсем не хочется отпускать его руку, но приличия того требуют. Так что когда мое тело принимает более-менее стабильное положение, наши пальцы разъединяются. Я лишь случайно (нет, разумеется, нет) касаюсь его запястья, жадно собирая даже эти крохи мимолетной ласки, смазанные воспоминаниями о прошлом. До сих пор не знаю, кем мы были друг другу. Были ли у нас отношения?.. Мне было шестнадцать и я думал, что знаю; а если не знаю, то хотя бы верил, но с возрастом стал понимать – ни черта не было ясно, кроме одного: это я всегда был у Кирилла. Кирилл же никогда у меня не был. Конец истории. Прямо как в его книге про мальчика, который ждал возвращения кометы. Восхитительное, обещающее трепетный восторг и яркость будущего начало, и исполненный меланхолической и безнадежной грустью конец.

Расплатившись, мы выходим из кафе и делаем несколько шагов по заснеженной и пустой улице. Свет от фонарей отражается в свежевыпавшем снеге, и тот мерцает алмазной пылью под нашими ногами. Кирилл прокашливается и спрашивает, где я остановился. Замерев, поднимаю на него свой измученный и расфокусированный взгляд, пожимая плечами.

— Не помню, — грустно признаюсь ему и икаю.

Номер бронировал Джим, в самом отеле я был дважды. Всеми этими вещами занимается Джим, а я только равнодушно плыву по течению. Он выбирал мне отель. Он выбирал мне билеты и место в самолете. Мне абсолютно всё равно, что он подарит мне на Рождество и куда мы полетим отдыхать. Все эти годы я живу по инерции, продолжаю двигаться по старой привычке, но остро ощущаю, что скоро мой внутренний заряд кончится и я упаду куда-то в пропасть. Меня поглотит тьма огромной пустоты в собственной душе. Это брешь в груди, которая образовалась, когда я улетел – моё сердце осталось здесь, в руках Кирилла, и с годами эта брешь только разрасталась.

Плисецкий просит дать ему смартфон, и я равнодушно его протягиваю, пошатываясь и снова икая. Пока он в нем копается в поисках подсказок касаемо отеля, внимательно смотрю на него, рассматривая в мельчайших подробностях моего лисенка. Его уставшие глаза. Его изможденное отчего-то лицо, в котором просматриваются все до боли знакомые мне черты того ершистого подростка со двора. Его губы. Теплые и сильные. Они до сих пор такие?

Кирилл что-то говорит, но я его почти не слышу, печально вздыхая.

— З – ик – знаешь, я п-правда хотел, чтобы ты полетел со мной, — эти слова провисают в воздухе, который клубится паром вокруг моего рта, — почему ты этого не сделал? Ты меня даже проводить не вышел, — этот вопрос мучает меня годами, и я достаточно пьян (надеюсь) для того, чтобы переварить честный ответ.

— А я весь полет проревел, — на моих губах появляется истерическая улыбка, — глупый влюбленный подросток, верно? — почти обвиняю его и делаю шаг, но оступаюсь и теряю равновесие. Успеваю заметить, как к лицу начинает стремительно приближаться заледеневший асфальт, но затем он сменяется мягким из-за куртки плечом Кирилла. То, что происходит в следующий миг – немыслимо. Я соскальзываю дальше по его плечу и утыкаюсь в шею, делая слабовольный долгий вдох и блаженный, умиротворенный выдох. Меня захватывает тот самый сладкий трепет. То самое приятное волнение внизу живота, чувство, будто летишь, и сердце в груди переворачивается. Словно я спал и видел серый кошмар, но теперь наконец проснулся.

— Бог ты мой, как же это хорошо, лисенок — просто дышать тобой, Кирилл, как и когда-то. Понимаешь?.. Как же это потрясающе было всегда и, по-видимому, будет всегда. Пройдет еще десять лет. Или даже двадцать лет. А Кирилл Плисецкий все так же будет вызывать у меня дрожь в коленках и лишать рассудка, обнажать мои чувства, когда-то забытые, передо мной же.

Я бездумно тянусь к Кириллу сквозь время. Наше прошлое маячит где-то за поворотом, и воспоминания, уже поблекшие от времени, наполняются новыми красками благодаря его запаху. Как и тогда – мое сердце бьется где-то горле, а каждую клеточку тела наполняет волнительная радость. Тепло его кожи почти на моих губах, и я таю так, будто мы стоим под солнцем в жаркий июльский день. Воспоминания поистерлись, но чувства – нет. Ощущение колючего ежика волос под подушечками пальцев и пронзающий стон Кирилла, когда он впервые нерешительно обнимает меня и тянет к себе ближе, пока мы, забыв обо всем, целуемся прямо в подъезде моего дома. Если бы не руки Кирилла тогда, я бы начал оседать на грязный пол, потому что мои ноги стали совершенно ватными. Я задыхался в нем. Так же, как и сейчас, верно?.. И так хочется вернуться в то время, потому что сейчас мне невыносимо хорошо от того, как это невыносимо больно. Все старые раны обнажаются; мои запястья горят. Кажется, если я взгляну на них – шрамы раскрылись и кровоточат. Когда-то я смотрел на Плисецкого своим мертвым и пустым, из-за ударной дозы антидепрессантов, взглядом, показывая ему замотанные эластичным бинтом запястья. И медленно сняв бинт с одного запястья, показал свои уродливые швы, а потом таким же мертвым, как и взгляд, голосом спросил: нравится? ты любишь боль. или тебе нравится только когда ты сам ее причиняешь? Кирилл промолчал тогда. Мне тоже следовало промолчать, а не продолжить говорить, с плавающей наркотической улыбкой рассказывая, что эти швы – его любовь, и если однажды он воткнет в меня нож – это будет высшим проявлением его привязанности. Ударная доза успокоительного станет оправданием тем моим словам? Хотел ли я в глубине души причинить ему боль, или таблетки лишь позволили мне говорить открыто? То, о чем всегда думал, но боялся произнести вслух. Я был слишком не в себе, чтобы понять, какое впечатление эти откровения произвели на Плисецкого. На самом деле, даже был бы трезвым не смог бы понять. В сущности, Кирилл был всегда слишком сложным для меня.

Но я бы отдал всю свою жизнь, чтобы заново прожить тот последний наш год. Невзирая на всю боль и слезы – они того стоили. Как бы плохо не было тогда, сейчас мне в любом случае гораздо хуже, а маленькая металлическая коробочка с пластинками кислоты в ней прожигает дыру в кармане джинсов. Моя взрослая жизнь это Страна чудес, а я в ней – разбитая Алиса. Съешь меня. Выпей меня. Выдохни меня. Еще немного и Алиса дойдет до той части истории, где очередная записка на бутылочке предлагает: вколи меня.

— Кирилл, — я хочу умолять его не говорить то, что он собирается сказать, но слова застревают в горле комом. Шумно сглатывая, отхожу от Плисецкого. Его слова позволяют мгновенно протрезветь; разум чист, хотя тело всё еще не слушается.

Подъезжает такси, и мы садимся в машину, оказываясь по разные стороны сиденья. Каждый в своём мире.

— Конечно, — сухо киваю ему, съеживаясь. Конечно. Он даже вспоминать не хочет того, что было. Разумеется. Это я тут опять лезу со своими никому ненужными чувствами, которые безуспешно пытался зарыть сначала в музыке, а потом и наркоте, когда музыка перестала работать. И вот он мой мир – невысказанная боль и любовь. И вот он мир Кирилла – равнодушное спокойствие. Когда-то я уже расставался с ним, мне было двенадцать, и я был уверен, что любовь к нему умерла в годах, что нас разделяли, но стоило лишь немного сблизиться в мои шестнадцать – она вновь расцвела самым буйным цветом. Словно подснежники по весне. Снег лежит коркой льда, промерзлая белая пустота, но стоит лишь немного пригреть солнцу, как цветы пробиваются сквозь заледеневшую землю. Так с чего же в начале ужина я был так уверен, что теперь-то всё будет иначе?..

Из динамиков до меня долетают обрывки строчек из песни группы Винтаж. «Одиночество любви». Всё становится еще хуже. Я съеживаюсь сильнее, против воли вслушиваясь в печальную истину этой композиции: от Москвы до Нью-Йорка. В такси раздается мой рваный резкий вдох – я набираю в легкие побольше воздуха, чтобы голос не звучал так, будто бы его владелец вот-вот расплачется. Потому что это правда.

— Выключите музыку, пожалуйста. Меня тошнит, — выпалив эти слова, тут же смолкаю. Но «от Москвы до Нью-Йорка» и «крик одиночества любови» уже въелись мне под кожу, и безостановочно продолжают звучать в голове, мучая изнутри, так что путь до дома Кирилла занимает целую вечность.

К счастью, эта пытка через какое-то время заканчивается. Мы выходим из такси, доходим до подъезда, потом до лифта и начинается вторая пытка. Кирилл надеется, что я крепче и не наблюю тут. Вместо ответа, поднимаю на него свои остекленевшие, но блестящие, глаза. Смотрю снизу-вверх на Плисецкого. Смотрю на него, такого высокого, уже взрослого и состоявшегося мужчину и совершенно ясно понимаю, что он действительно бедовая любовь всей моей жизни.

— Ты не наблевал тогда в лифте… придурок, — мой голос надламывается, и я рывком отворачиваюсь, начиная нервно чесать свой нос. Эти слова причиняют очень много страданий тем, что отправляют меня обратно в наше прошлое. В тот самый первый раз. Кажется, именно тогда всё началось. Следующим утром он улыбался мне своей лисьей улыбкой и выворачивал ей на изнанку, заставляя понять – я всё еще люблю его. Эта улыбка Кирилла, такая хитрая. Как и его глаза. В детстве его волосы летом выгорали на солнце и начинали отливать рыжим. Поэтому я звал его Лисенком. В тот день, глядя на Плисецкого, я думал, что хочу всё забыть так же легко, как и он. Сегодня всё повторяется снова.

Мы молчим остаток недолгого пути до квартиры Кирилла. А когда заходим и разуваемся, он попутно показывает пальцем в разные стороны, рассказывая где тут туалет, где ванная. Где кухня, если я захочу поесть, правда «в холодильнике мышь повесилась». Потом говорит о спальне и о том, что сам ляжет на диван. Повесив куртку, я кладу свою сумку, с разряженным в ней смартфоном, прямо на пол у стены, и печально улыбаюсь, собираясь вежливо отказаться от постели и сам занять наверняка неудобный диван, но в последний момент на меня снисходит озарение: если это кровать Кирилла, значит там всё пахнет Кириллом.

— Х-х-хорошо, — нервничаю. Черт. Шатаюсь, взволнованно теребя пальцами край своей толстовки, и надеюсь, что Плисецкий не додумается добавить что-то вроде «подожди, я только белье постельное тебе поменяю». К счастью, он не додумывается. Однако мы, почему-то, не расходимся. Мгновение или два смотрим друг на друга, а потом я набираю в легкие побольше воздуха.

— Ла-ла… ладно, — быстро улыбаюсь Кириллу, — с-спокойно ночи, тогда, — неловко поворачиваясь, я иду в сторону спальни и прикрываю за собой дверь. Сажусь на постели и несколько долгих мгновений сижу и мертвым взглядом смотрю в одну точку на ламинате, пока, наконец, не оживаю. Выключаю свет и в темноте раздеваюсь. Мне всё так же не нравится мое тело.

Прежде, чем лечь, я стою перед кроватью и словно готовлюсь к чему-то. К невозможному наслаждению этого путешествия в прошлое, может быть. Или к сильной боли с ним связанной. Решительно вздыхая, я просто падаю на постель и зарываюсь лицом в подушку. Здесь всё пахнет Кириллом. Здесь всё абсолютно Кирилловское. И, по-видимому, как минимум жены у него нет, не знаю уж – была ли она, но тут её нет точно, и эта квартира выглядит как логово отчаянного холостяка. Повсюду следы безысходного «уберу_это_потом». Старые футболки висят на спинке стула, потрепанные и давно просят стирки. Уткнувшись щекой в подушку Кирилла, я в темноте, прерываемой полосками света с улицы, смотрю на них и вдруг подрываюсь с места, хватаюсь за одну, лежащую сверху остальных, и жадно вдыхаю, прижимая к своему лицу. Господи, как хорошо… как же хорошо… Это так больно, но так прекрасно – чувствовать все эти чувства, окунаясь с головой в своё прошлое. Я всегда обожал запах Кирилла, и теперь зарываюсь в него целиком. Его подушка под щекой, его одеяло на мне, его футболка у моего лица. Плисецкий, Плисецкий, Плисецкий. Я с голодной жадностью лежу и дышу им, стараясь пропитаться всей этой болью, и всем этим счастьем. Даже алкоголь не может сглатить остроту всех чувств, пронзающих моё тело. Это быстрое, трепетное биение сердца в груди. Медленные слезы, скатывающиеся по губам, на которых гуляет улыбка. Самых разных чувств, вплоть до легкого возбуждения. Я не помню, мог ли завести меня хоть кто-то одним только своим запахом. И почти уже засыпая, надеюсь, что утром еще буду достаточно пьян, чтобы забрать эту футболку с собой, втихаря засунув её к себе в сумку.