Кирилл скучает по тем временам, когда Рита жила в пределах города и ему не нужно было убивать столько времени на поездку к ней в гости. Поэтому они встречаются где-то на нейтральной территории, стараются экономить время друг друга, но сегодняшний день - исключение из правил. У Демьяна день рождения и Кирилл, на правах крёстного, тащит за город свой зад, охапку воздушных шаров, огромную коробку в багажнике Форда и даже букет маргариток для Риты. Маргарита, марагритки... Всё понятно. Он же, блядь, писатель. Он же, блядь, не мог не воспользоваться такой игрой слов.

Он паркуется у дома и зовёт Матвея на помощь. Ему торжественно вручает шары и они оба весьма празднично входят в дом, где Кирилла едва не сбивает с ног Демьян. Подарок он получает прямо в коридоре и толкает коробку в гостиную, потому что унести её сам не может. Кирилл отдаёт цветы Рите, целует её в щёку и идёт к Дёме, который уже зовёт его помогать собирать огромную железную дорогу от Лего. На две классные детские книги, которые тоже являются частью подарка, Демьян внимания не обращает. Впрочем, Плисецкий не может его в этом винить. Будь ему пять лет, он бы тоже променял литературу на крутые игрушки, если бы они были в его детстве.

Пока собираются гости, Кирилл тусуется с мелким: они успевают собрать одну станцию, после чего Дёма мчится за другими подарками от других людей. От такого коварного предательства Кирилла спасает Матвей и уводит его к крепким напиткам, пока Рита играет роль радушной хозяйки. За последние годы они не то что сдружились, но стали неплохими приятелями. Рита шутит, что в случае развода Кирилл всё равно достанется ей, а Матвей лишь театрально хватается за сердце. Они хорошая пара и Кирилл порой чертовски им завидует. Как им вообще это удаётся? Быть вместе и не ранить друг друга? Ему так не везло.

Стоит подумать о везении, как судьба в очередной раз подкидывает подарочек. Кирилл догадывался, что он придёт, а может, даже хотел этого. Тимур хватает Демьяна на руки и начинает кружить так, что светлые волосы мальчугана развиваются по ветру и когда Тима ставит его на ноги, мелкий похож на растрёпанного домовёнка Кузю. У него кружится голова и он забавно оступается, когда тянет руки к ещё одной коробке с подарком. И Кирилл смотрит сначала на него, а потом на Тиму, радуясь тому, что он улыбается.

Впрочем, ему ли не знать о том, что улыбки бывают фальшивыми?

Тимур отвлекает на себя всё внимание Демьяна. Они всегда хорошо ладили и Кирилл рад, что их расставание не отпечаталось на их дружбе с Ритой. В этом случае после развода Рите и Матвею достались они оба. Почему-то с Тимуром легко во всех аспектах, даже находиться с ним рядом после того, как отношения подошли к концу. Он душевный. И комфортный. И Кирилл бы солгал, сказав, что не скучет по нему.

После череды бабушек и дедушек, звонок в дверь раздаётся ещё раз. Ещё до того, как Рита открывает, внутри Кирилла всё переворачивается, потому что он точно знает, кто стоит за дверью. Разумеется, она его пригласила. Разумеется, она крепко его обнимает, когда он входит в дом. Матвей бросает Плисецкого и идёт знакомиться с другом своей жены, туда же несётся и Дёмка, привыкший, что каждый входящий протягивает ему новый подарок. Кирилл же допивает свой виски и оглядывается по сторонам, не зная, куда себя деть. На подобных сборищах гости всегда разбиваются на маленькие кучки и он не принадлежит ни к одной из них. Бабушки-дедушки всегда смотрят на него косо: лысый, хмурый, да ещё и умничает. Вряд ли они одобряют выбор Риты насчёт крёстного отца, потому Кирилл предпочитает лишний раз не напоминать им о своём существовании. Те, кто помоложе, во всю фотографируются. Конечно, если они не обновят соцсети, то день, считай, прожит зря. Тимур стоит в стороне от них и когда их с Кириллом взгляды пересекаются, писатель салютует ему стаканом с водой - на детских праздниках он предпочитает пить не более одного бокала, чтобы ненароком ничего не испортить. А ещё он не нюхает, когда встречается с Демьяном. Заряда позитива от этого ребёнка ему хватает с лихвой и прибегать к синтетике нет смысла.

Хотя сейчас ему хочется вдохнуть пару дорожек. Или накуриться. Снова это желание и снова по той же причине, а имя ей - Женя Синицын. Кирилл не может на него не смотреть, у него просто не получается. Вживую он совсем не такой, как на фотографиях и Кирилл не может отказать себе в этом губительном удовольствии - любоваться им, запоминать его черты лица, запоминать каждую мелочь, вроде вьющихся волос или колечка в ухе. Паршивее всего, что это видит Тимур. Когда они были вместе, Тиме приходилось отбиваться от призраков прошлого Кирилла, а потом смириться и жить в их тени. А Плисецкий всегда был между двух огней. С одной стороны чудесный парень, который делает его счастливым, а с другой - тот, о котором он думает, находясь с тем самым чудесным парнем.

Пока они встречались, Кирилл чертовски сильно хотел его полюбить. По-настоящему. Влюбиться с головой, по самые уши, чтобы дать ему то, чего он, бесспорно, заслуживает. Теперь же он смеет надеяться на то, что ему удалось избавиться от этих чувств, но уже по отношению ко Плисецкому.

Спустя пару минут к Кириллу возвращается Демьян. Он хватает мужчину за руку и начинает носиться по дому. Они чуть не сбивают с ног его бабушку, но, к счастью, столкновения удаётся избежать. А вот Тимуру везёт меньше - Дёма несётся и врезается прямо в его ноги. Кирилл же успеваю затормозить, но всё же нарушить безопасное расстояние.

- Привет, - говорит ему и молчит. Странно. Они, блядь, через столько всего прошли вместе, между ними не было запретных тем - всегда говорили обо всём открыто. А теперь Кирилл смотрит на него и ему нечего сказать.

Ещё одна причина ненавидеть себя падает в его копилку.

Демьян же, словно выполнив свою миссию, снова убегает. Кирилл остаётся с Тимуром и в какой-то момент они оба смотрят на Синицына. Тима не глупый, он всё знает и всё понимает. Кирилл вздыхает и закрывает глаза, поднимая голову вверх.

- Убей меня, пожалуйста, - просит и вновь смотрит на Тимура. Устало и немного отчаянно. Снова молчит. А потом, гораздо тише, произносит: - Как ты?

Я полный мудак.
И слабак, к тому же.
Едва встретившись взглядом со своей реальностью, я жажду поскорее спрятаться от неё. Где-нибудь, где надёжно. За толстыми, непробиваемыми стенами, которыми для меня сейчас кажется Тимур. Я нарушаю слово, которое дал себе когда-то. Я переступаю через обещание, данное себе, не причинять ему боль. Больше не причинять, а учитывая, что всегда, глядя на меня, он будет вспоминать о том, что я предпочёл ему другого, это значило, что нам вообще лучше было с ним не видеться вовсе. Не разговаривать, не общаться, а идти дальше. К другим, с другими. С тем же, в моём случае. А сейчас я просто плюю на это и надеюсь, что Тимур проявит свою чёртову силу по отношению ко мне ещё раз. Я смею надеяться, что он скажет что-то или сделает что-то, от чего я вмиг почувствую себя лучше. Почему-то у него всегда это получалось, уж не знаю, каким образом. А может, я просто питался этим как какой-то хренов вампир? Высасывал из него счастье, чтобы прожить ещё один бессмысленный день?

Я прошу его убить себя и в какой-то момент думаю о том, что это действительно решило бы все проблемы.

Тимур же, сжимая бокал, не превращает его в осколки, способные прорубить мою кожу и позволить крови вылиться. Он мягко улыбается и тихо, вкрадчиво произносит:

- Это я тебя должен спросить, как ты? Не моя комета стоит возле той стены.

Тима кивает в сторону Жени, а я сжимаю губы в тонкую полоску. Хуй поспоришь с ним, конечно, но очень хочется. И выпить тоже хочется, но я упёрто делаю глоток воды и отворачиваюсь, намеренно не глядя в сторону _той_стены_.

- Я жду, когда эта комета свалит обратно в свои штаты, - я хмурюсь, но говорю искренне. Правда, жду. Мне гораздо спокойнее жить, зная, что он где-то там - далеко, вне зоны досягаемости. Потому что когда он на расстоянии нескольких метров, всё внутри меня, вопреки закону притяжения, тянется не к центру земли, а к этому чёртовому Жене Синицыну.

И меня бесит то, что это не подвластно моему контролю. Ни на процент. Ни на один, сука, процент.

- Поговори с ним.

Вздёрнув бровь, я смотрю на Тимура. Мысленно спрашиваю - он сейчас издевается? Мысленно, потому что знаю, что нет, не издевается. Не в его стиле. Он мог бы вбить в меня сотни гвоздей, я давал ему поводы, я давал на это причины, но Тимур продолжал беззаветно залечивать мои раны, пока я сам проделывал в нём всё новые и новые. И всё же я отрицательно качаю головой, отвергая эту мысль.

- Не, - говорю и делаю ещё один глоток воды. - Ему это не нужно.

Я хочу сказать, что мне это не нужно, но зачем? Если меня и знает кто-то достаточно хорошо, чтобы отличить ложь от правды, то это Тимур. Что по-своему удивляет, потому что я всегда был с ним честен, откуда ему знать, как я лгу и о чём? Но он почему-то знает.

- Бесит твоя привычка думать за других. А ты не пробовал у него сам спросить, что ему нужно?

- М-м-м, дай-ка подумать... Знаешь, нет, не пробовал. Он же съебался, ты что, книгу мою не читал? Ты вообще на чьей стороне?

На моей. Я знаю, что на моей, поэтому он и настаивает, чтобы я с ним поговорил. Чёртов Тимур... Когда мы были с ним вместе, мне очень хотелось, чтобы он возненавидел Синицына. Чтобы он ненавидел его и подкреплял своей ненавистью мою собственную. Чтобы мы были заодно и он выбил из меня эти чувства, мешающие двигаться дальше. Но недавно я осознал, что мы и были заодно, а своей ненавистью он бы направил меня к тому, что я когда-то делал в детстве: защищать Женю любой ценой.

- Прелестно. Если этого не сделаешь ты, то это сделаю я, - Тима склоняет голову и смахивает что-то с моего плеча. - И тебя ждут два твоих бывших, спевшихся за бокалом мартини...  И обсуждающих, каково это было.

От такой перспективы меня передёргивает. Я кисло усмехаюсь и с горечью произношу, глядя на Тимура:

- Вы могли бы обойтись одним словом. Хуёво.

Дёмка возвращается ко мне, сжимая в мелких ручонках новую коробку. Зовёт вместе открывать и я, извинившись перед Тимой, бреду с малым. Внутри коробки - какая-то игра. Что-то вроде операционной, хуй пойми. Дёмка расставляет все органы по местам, а я их высовываю, попутно думая, что был бы благодарен, если бы из меня тоже кто-то вырвал сердце. Кто знает, возможно, оно тоже пластиковое.

Вечер тянется и тянется. Во мне воды больше, чем презрения к большинству здесь собравшихся. В конце концов я беру куртку и выхожу во двор, зажимая губами сигарету. Вдыхаю запах морозного вечера, делаю пару шагов в сторону по террасе и едва не подскакиваю, замечая какую-то тень. Тенью оказывается Синицын. С минуту я просто таращусь на него, а потом всё же отмираю. Чиркаю зажигалкой, затягиваюсь и, понимая, что назад пути нет, вместе с дымом выдыхаю:

- Привет.

Синицын говорит то же самое. Я прислоняюсь спиной к двери и снова затягиваюсь. Это, пожалуй, идеальный момент для того, чтобы поговорить с ним, как и советовал Тимур. Женя трезв, я, к сожалению, тоже. Здесь нет ни Риты, ни других людей. Всё просто заебись складывается, да. Только вот проблема в том, что я не знаю, о чём с ним говорить. Прошло столько лет, а меня всё ещё наполняет, а то и переполняет, глубокая обида. Но не бросать же в него нахуй не нужные обвинения? К тому же, мне не станет от них легче, а ему... Ему вообще будет похуй. Поэтому мы оба молчим. И курим. Какого хрена он вообще курит?!

Удивление от сигареты, мельком коснувшейся его губ, заменяет другой шок. От его слов. От его бестактных слов. От его охуенно странных слов. Я провожу языком по внутренней стороне щеки, не зная, что пиздануть в первую очередь. Пиздануть, конечно, хочется пару ласковых Рите - кто ещё мог ему сказать о Тимуре? Интересно, как много она наболтала? Потому что она, блядь, могла... А ещё хочется выебнуться и с претензией спросить, не вздумал ли Евгений Синицын ревновать, но это лишнее, я не хочу знать ответа. Но сильнее всего мне хочется его уколоть. Я будто снова оказываюсь в школе, будто снова не знаю, как бороться со своей агрессией. Она перемешивается с отчаянием, её так много, что меня распирает. И мне очень хочется переключиться на что-то. На боль. Я могу ударить кулаком об стену и успокоиться в один миг. Но, кажется, я хочу переключиться на его боль.

Мстительный урод.

- Твой нынешний тоже ничего, - монотонно произношу и дрожащими пальцами подношу сигарету к губам. Затягиваюсь и тут же выдыхаю дым, словно он способен забрать с собой часть моего раздражения. Впрочем, его действительно становится меньше. Но, скорее из-за того, что я говорю об этом. Впервые. Да, Синицын, пошёл ты нахуй. Пошёл ты нахуй и ёбаря своего захвати.

Мне хочется сказать ему много всего. Слишком много всего, что я хранил в себе. Моя книга стала сборником мыслей, которых я не стыжусь. Она - признание, блядь, в любви, от которой уже тошно. Но не тоской одной я жил всё это время. Не воспоминаниями, которые собираю по крупицам, боясь с ними расстаться. Я жил, плавая в обиде. Я тонул в ней. Я захлёбывался ею. Он, сука, вены себе резал. Он, блядь, просто поставил меня перед фактом, сказав, что валит в свою эту Америку. Он, нахуй, просто оставил меня здесь, прыгнув в объятия новой жизни.

А теперь спрашивает, в прошлом ли всё?

Я усмехаюсь. Холодно и почти что жестоко. Я смотрю на него и понимаю, что я мечтал об этом моменте. Минуте, когда буду смотреть на него и смеяться, блядь, ему в лицо. Я грезил об этом мгновении, думая, что буду равнодушен. Что воспоминания действительно станут лишь воспоминаниями, а тоска со временем растворится. И на Женю Синицына будет смотреть новый Кирилл Плисецкий, чьё сердце не исписано его именем, чей разум не затуманен призраками былых чувств.

Но передо мной всё тот же Женя Синицын со своими оленячьими глазами.

А перед ним всё тот же Кирилл Плисецкий, который умеет говорит о своих чувствах, причиняя боль.

А тоска вовсе не призрачная. Она настоящая и душит меня так сильно, что перед глазами стоит пелена, а разум давно не под моим контролем. Я не ведаю, что творю. Я не понимаю, не управляю собой, когда приближаюсь к Синицыну и целую его.

Оказывается, это как дышать. То есть вот живёшь себе, дышишь на автомате, не понимаешь и не осознаёшь этого. А потом воздуха нет. И это, чёрт возьми, паршиво. Зато когда в лёгкие снова попадает кислород, это настоящий взрыв. Вот, что со мной происходят сейчас. Взрыв. Я рывком отстраняюсь, но нехватка кислорода тут же даёт о себе знать, потому я вновь приникаю к его губам своими. Я укладываю ладонь на его лицо и приподнимаю его, ужасно желая сжать его кожу. Это та форма чувств, когда простых их проявлений просто недостаточно и хочется чего-то большего, перевести на новый, следующий уровень, пускай там нет ничего, кроме боли. Я вынуждаю себя не делать этого, но руку убрать уже не в силах. Глажу его лицо. Глажу линию подбородка и пальцы ложатся на плечо, которое, кажется, такое же хрупкое, каким я его помню. Подушечка большого пальца касается кожи. Такой же горячей, как я помню. А если опустить его ниже, то я коснусь тех родинок... Которые я помню слишком отчётливо.

И всё же я отстраняюсь. Тяжело дышу, глядя на Синицына взглядом, полным то ли ненависти, то ли горечи. Хуй пойми. Вытираю рот рукавом куртки и снова провожу языком по внутренней стороне щеки.

- Ага, - говорю и выбрасываю окурок сигареты, которая попросту истлела. - В прошлом.

И плевать. Пусть думает, что хочет. А я ухожу, возвращаюсь в дом и сразу иду к бару, где наливаю себе двойную порцию виски.

Когда уже блядский торт и по домам?!

Пальцы трясутся, когда я подношу бокал к губам. Выпиваю содержимое двумя крупными глотками и с шумом выдыхаю, следом вбирая холодный воздух в лёгкие, чтобы остудить прожжённые алкоголем дорожки, оставленные на языке и пищеводе. Отставляю пустой бокал и смотрю на собственные руки, которые предательски дрожат. Как у прожжённого алкаша. Как у конченого наркомана. Впрочем, если подумать, я отношусь к обеим кастам, так что ничего удивительного... Только вот кроет меня не из-за запрещённых веществ, а из-за такого же запрещённого поцелуя, который всё ещё чувствуется на моих губах. И запрещаю его себе я сам, добровольно. Знаю, что с бухлом и под кокаином я не просто выживу, а ещё и умудрюсь на время забыться, что скорее плюс, нежели минус. А вот с Синицыным... С ним нет. С ним меня ждёт лишь мучительная гибель и я сам, сука, сам, едва не ступил ногой в могилу.

Пытаясь отдышаться, я натыкаюсь взглядом на Риту и та щурится, глядя на меня в ответ. На её лице проскакивает догадка и губы движутся в беззвучном "блядь". Отвернувшись, я вижу Тимура, который снова оказывается впутанным в то, от чего я должен был его оградить. Если раньше он сталкивался с тем, как пагубно на меня влияет Синицын лишь косвенно, то теперь видит собственными глазами. Руки трясутся, а безумный взгляд мечется по комнате словно по клетке, в поиске выхода.

А выхода нет.

Чёртов Синицын. Чёртов, сука, Синицын! Это несправедливо, что именно он обладает такой силой, чтобы взять, блядь, и просто выдернуть из-под моих ног опору, даже толком ничего не сделав. Хреново, когда такой властью обладают враги, а когда она в руках у того, кто когда-то был другом... Не лучше. Комната словно сужается, голоса гостей звучат всё тише и тише, в ушах стоит какой-то посторонний звон, а сердце колотится об рёбра. Мне почему-то становится до усрачки страшно, я слышу эхо собственного сердцебиения в висках и оно оглушает меня, а в глазах почти темнеет. В этот момент я мечтаю отрубиться. Почему бы не грохнуться в обморок? Так я получу несколько прекрасных минут забвения, пустоты и тишины, пока кто-то не вздумает облить меня водой и похлопать по щекам. Казалось бы, несколько минут - такая мелочь, но в моём случае этот целая вечность, чёртова роскошь, которой я не могу обладать.

Но, к сожалению, нервного потрясения оказывается недостаточно для того, чтобы попрощаться с бренным миром хотя бы не на долго. Я снова слышу голоса гостей. Тёмная пелена, появившаяся на углах, постепенно отступает, а сердцебиение приходит в нормальный ритм, совместимый с нормальной жизнедеятельностью. Остаётся лишь онемение на губах, но я и не хочу, чтобы оно исчезало. Касаюсь их подушечками пальцев, пытаюсь ухватить комету за хвост. Но резкая вспышка боли справа вырывает её у меня из рук, а губы покрываются липкой кровью из свеженькой трещины.

В ушах снова звенит. Я трясу головой, чтобы мир перестал вертеться и вижу перед собой смутно знакомое лицо. Но моя ярость действует, не дожидаясь, пока я разберусь, кто есть кто. Я просто вижу угрозу и руки сами по себе сжимаются в кулаки. Привычка, отпечатанная под коркой моего головного мозга родом из детства: получил по ебалу - ответь тем же. А потом уже разбирайся с последствиями.

Не самое лучшее правило, но другого нет. Ещё не успев понять, что происходит, я наношу обидчику удар и смотрю на то, как он отлетает к столу и сбивает с него стаканы и тарелки с закусками. Не мешкая, я подлетаю к нему и хватаю за грудки, поднимая на ноги. Я - бык, выпущенный на арену. Он - красная тряпка. И я намерен разорвать его в клочья.

А уж когда до моего затуманенного сознания доходит, что это братец Риты, злости становится лишь больше. У нас с ним старые счёты ещё со времён школы, настало время положить им конец. К сожалению, в эту минуту я не думаю о том, что место для расплаты выбрано не лучшее. Я не думаю о том, что на нас смотрит Рита, Тимур и, боже мой, возможно и Демьян. Я вообще напрочь лишаюсь способности думать и, удерживая этого ебаната за воротник одной рукой, второй разбиваю ему нос.

Сквозь звон в башке начинаю слышать голоса. Я слышу Риту, которая просит меня остановиться. Я чувствую на плечах прикосновения Тимура, пытающегося меня оттащить. Слышу угрозы Матвея - он собирается вызвать полицию, если я не успокоюсь. А мне так похую, что даже смешно становится. Я отчётливо понимаю, чем рискую. Затеять драку на детском празднике? Это непростительно. Но по ходу дела я мирюсь с этими обстоятельствами, принимаю неминуемую погибель. Я же так и знал... Так и знал. Моя комета превращается в метеор, она сталкивается с поверхностью Земли и от удара разрушает всё, что находится поблизости.

Она разрушает меня... И она же меня спасает.

Среди других голосов я слышу и Синицына. И он тоже просит меня остановиться. И он тоже пытается положить конец этой драке, из которой победителем выйдет явно не этот долбоёб, додумавшийся напасть на меня, когда я, блядь, сам не свой. Я слышу голос Жени и внезапно отступаю.  С отвращением отталкиваю эту красную тряпку, сплёвываю кровь и, обведя взглядом всех, понимаю, что мне лучше уйти. Не могу посмотреть на Риту - боюсь. Не могу посмотреть на Тимура - стыжусь. Но немного успокаиваюсь, когда не нахожу среди гостей Демьяна и вспоминаю, что он с другими детьми сейчас в соседней комнате занят ревизией подарков. Падать в глазах взрослых я привык, но почему-то упасть в его глазах... Нет, к этому я не готов. Его искренняя, такая тёплая привязанность, бесценна. И мне не хотелось бы потерять это из-за какого-то уёбка.

Я иду к выходу. И лишь оказавшись на улице я понимаю, что я вовсе не шёл сюда - меня вели. Вёл Синицын, рука которого до сих пор на моём плече. Осознав это, я дёргаю плечом и стряхиваю её, тут же об этом жалея. Иногда мои предохранители дают сбой, не совладают с моими же мыслями и желаниями. Но, разумеется, просить вернуть руку на место я не буду. Нет. Лучше я традиционно оскалюсь и наеду на Синицына, будто проверяя его, выдержит он это, или наконец-то пошлёт меня куда подальше.

- Ты и с этим ущербным мутишь? Кто бы мог подумать...

Я собираюсь отпустить грубую шутку, собираюсь сравнить Синицына со шлюхой, припомнив, что когда-то он таким не был. Но закашливаюсь и выплёвываю на белый снег кровь, после чего вытираю руки рукавом куртки. То, что между Синицыным и братом Риты что-то есть - единственная, на мой взгляд, причина этой хуйни в мой адрес. Другого объяснения я не вижу и в моей голове складывается всё так, что тот придурок увидел, как я его целую и... И попытался мне навалять. Снова сплёвываю на снег и хлопаю себя по куртке, пытаясь найти ключи от тачки. Когда нахожу, снимаю сигнализацию с машины и киваю на дом, поворачиваясь к Жене.

- Так может пойдёшь и ему раны залижешь? А я, пожалуй, поеду. Не думаю, что мне здесь ещё когда-нибудь будут рады.

Усмехаюсь и пожимаю плечами, неуверенной походкой пробираясь  через выпавший снег в своей машине.

Всё, что мне нужно - чтобы Синица отвязался, вернулся в дом и дал мне возможность и дальше вариться в собственной злости, отчаянии и обидах. Но нет же, когда нужно противоположное, Женя имеет свойство прицепляться к тебе как банный лист. Надоедливый такой, до хуя правильный банный лист, что волочется у ног, никак от него не избавиться. Мне стоит огромных усилий сдержать в себе поток дерьма, что накопилось в башке за эти годы, который так и хочется высказать. Мысленно я высказывал, причём не раз. Быть может, сотни раз представлял, что скажу ему, если однажды увидимся. Только в своих фантазиях я был исцелён от его вируса, пробравшегося слишком глубоко в организм, я был сильнее, был спокойнее. Я был счастливее. Хотелось бросить это ему в лицо, мол, смотри, и без тебя охуенно справился! А на деле... Ничего этого нет, ни-че-го. За десять с небольшим лет я не продвинулся ни на шаг к тому человеку, которым себя представлял. И бросать в его лицо мне нечего.

- Ага, вот ещё, - прыскаю, когда Синицын просит ключи от машины. - Слушай, проваливай давай, сам справлюсь.

И я действительно пытаюсь, блядь, справиться сам. Упрямо иду к машине, преодолевая снежные заносы. Несколько шагов спустя думаю, что Синицын отвязался, но не успеваю даже обрадоваться этой мысли, как на плече оказывается его рука. Снова. Теперь он разворачивает меня к себе и, зараза такая, отчитывает меня. И мне хочется истерично рассмеяться. Или закричать. Или просто разорвать на себе одежду, разорвать кожу, раздвинуть чёртовы рёбра и показать ему то, что он со мной творит. Не рассказать, а именно показать, насколько, блядь, пагубно на меня влияет этот вирус. Отравляет, как только я оказываюсь в эпицентре воздействия. Продолжает травить, стоит мне оказаться в безопасной зоне. Со временем симптомы становятся фоновыми, почти незаметными, но сейчас всё внутри пульсирует, старые раны начинают кровоточить и мне пиздец, если я немедленно не выберусь из этой ловушки.

- Ты охуел? - хмурюсь и надвигаюсь на Синицына, сам не зная, что собираюсь делать дальше. - Или язык родной забыл и теперь просто рандомные слова произносишь? Не многое на себя взял?

Серьёзно, десяти лет как будто и не было. Всё та же в кране вода, всё тот же стул без ножки. Всё то же самое, даже ярость, которая застилает глаза. И, к моему огромному сожалению, всё та же ноющая боль, которой я не ощущал, пока был с Тимуром. Вот они какие - чувства? Это ведь боль, да? Просто её веками приукрашают, а чего ради? Люди ищут этого, вожделеют, живут тем, чего надо бы остерегаться. Я вот ни хера этого не просил. Я не хотел всего этого, в гробу видал! С удовольствием вырвал из себя всё, без остатка, не оставил бы и следа, но даже не ебу, что именно нужно вырывать. Это в каждой моей клетке, в каждом вдохе и в каждом выдохе. Единственный выход - перестать дышать.

И я перестаю. Действительно перестаю дышать, когда Синицын говорит, что если я ему въебу, это не будет впервые.

Браво, Женя, браво! Стоит подумать о том, что из-за тебя я пробил болевой порог и вышел на новый, но точно последний уровень, как ты показываешь мне всё новые и новые ступени.

Я больше ничего не говорю и не спорю. Нехотя отдаю ключи и сажусь на пассажирское сиденье, громко хлопая дверью. В свой адрес получаю крик Синицына и где-то в глубине души гадко радуюсь тому, что получается его выбесить. Секундная радость почти сразу потухает и я вновь задумываюсь о том, что это ненормально - то, что в итоге мои чувства в действительности сводятся к тому, что я хочу причинить ему боль. Задеть как можно сильнее. Такой вот Кирилл Плисецкий. Наверное, Тимуру до хера сильно повезло, что я так и не смог к нему ничего почувствовать. Впрочем... И ему я боли доставил немало.

Бесцветным голосом я послушно произношу адрес и надеюсь, что Женя отступится, поленится ехать на другой конец города, но он раздражённо вставляет ключ в коробку зажигания и выруливает с площадки, пока дворники напряжённо скрипят, пытаясь очистить стёкла от снега. Я же прислоняю голову к стеклу и смотрю в пустоту, в очередной раз проваливаясь мыслями в глубокую тёмную яму. Я ничтожество. Стараюсь, барахтаюсь, пытаюсь прыгнуть выше головы, но это лишь фальшь, которая всё время вуалью сползает вниз, обнажая меня настоящего. Это не Синицын отравляет меня - это я сам отравляю всё сущее. И себя вдобавок. Мой выбор - ненавидеть. Себя в первую очередь.

- Пристегнись, - спустя двадцать минут полного молчания велю я, закуривая прямо в салоне. Синицын игнорирует и вспыхиваю уже я: - ПРИСТЕГНИСЬ, БЛЯДЬ, ИЛИ Я САМ ТЕБЯ ПРИСТЕГНУ!

Ворча себе что-то под нос, Женя пристёгивается и остаток дороги мы проводим в тишине. Во внешней тишине. Не знаю, что творится в голове у Синицына, в моей же - полный кавардак. Сначала я тону в ненависти к себе. Потом - в ненависти к нему. Побочно цепляет ещё и Тимура. Умник, блядь, хренов. Поговори с ним, ага. Хороший разговор выдался, просто охуенный! И ведь ничего, совсем ничего из того, что я мог бы сказать Синицыну, я так и не произнёс. Не получается. Слова застревают в горле, произносить их страшно. Каждое из них - оружие против меня, а я не хочу вкладывать новые способы уничтожить себя в руки Синицына - от прошлых выстрелов едва оправился.

Поэтому тишина. Слышно лишь, как скрипит снег, когда по нему проезжает шипованная резина. И как тикают поворотники. А ещё, как гудит обогрев. Когда вся эта "какофония" затихает, я с удивлением замечаю, что мы стоим под моим домом. Доехали. Время пролетело слишком быстро, ещё обиднее то, что оно было потрачено впустую.

И всё же никто из нас не спешит выходить из машины. Оба смотрим куда-то вперёд, хотя ни черта не видно - фары выключены, освещение на парковке реагирует на движение, которого в такое позднее время здесь нет. Нужно что-то сказать... Спасибо? Или, быть может, извини? С опозданием в десять с лишним лет до меня доходит, что второй вариант вполне может быть актуальным, ведь я ни разу не просил прощения за то, что обращался с Синицыным как... Как с куском дерьма. Но и эти слова застревают где-то на языке, пропитанные горечью. Я закуриваю и салон машины наполняется терпким дымом. Вторая затяжка, третья, четвёртая... Вместе с дымом пятой затяжки, я выдыхаю:

- Прости. Твои слова... Ты заставил меня задуматься о том, что я никогда не просил прощения за то, что доставал тебя в школе. И избивал... И... Мне жаль, что я был таким уёбком. И да, для извинений поздновато, но может тебе станет легче от того факта, что я до сих пор за это расплачиваюсь, так что...

Дёргаю плечом и снова затягиваюсь. Выдыхаю. А снова вдохнуть не получается. Изо всех сил дёргаю на себя ручку машины и выскакиваю на улицу, ладонями проводя по коротким волосам. На свежем воздухе кое-как получается сделать вдох, уличные фонари зажигаются от моих движений. Когда я замираю и они загораются вновь, я понимаю, что Синицын тоже вышел из машины. И от этого ни хрена не легче. Я жалею о сказанном, потому что перешёл черту. Я жалею о сказанном, потому что открыл эту дверь, за которой находится всё невысказанное и такое болезненное. Хуже всего, что эта дверь открывается и перед Женей, а я могу лишь догадываться, что он может мне ответить и эти догадки меня душат. Поэтому, прежде чем Синицын успевает что-то сказать, я разворачиваюсь к нему и начинаю первый.

- Всё, что я могу - это злиться и ненавидеть. И это помогает мне. Помогало. На протяжении долгих лет помогало. Я встал на ноги. Я схватил свою злость и обратил её на пользу, пробрался по головам до того, что имею сейчас. А ты... Ты меня убиваешь. Ты хоть представляешь, как сложно тебя ненавидеть, когда ты...

Я просто протягиваю руку и указываю на Синицына. Потому что не знаю, что добавить. Его сложно ненавидеть, когда Синицын такой вот Синицын. Когда он смотрит. Когда говорит. Когда кричит. Когда прикасается. Когда дышит. Мне было проще ненавидеть свои воспоминания или того абстрактного Женю Синицына, который у меня был в мыслях, пока настоящий покорял Америку.

Я сказал всего ничего. Лишь то, что лежало на поверхности. Но и это отнимает почти все силы, от чего я просто падаю в снег и, опустив голову, снова провожу ладонями по волосам, закрывая их в замок на затылке. А когда вновь поднимаю голову, спрашиваю:

- Почему ты всё ещё здесь?

Лишь задав вопрос, я понимаю, что не хочу знать ответ. Или хочу, но в своих желаниях, скорее, выдаю желаемое за действительное. Алкоголь пробрался глубже, чем бы мне того хотелось, развязал узлы, которые, как мне казалось, были завязаны намертво. Почему он ещё здесь? Мне хочется услышать, что он этого хочет. И что ему этого не хватало. Сотни, тысячи раз я представлял себе этот диалог и неизменно в ответ на признания Жени (заботливо сгенерированные моим мозгом), я втаптывал его в грязь своим ответом. Я мечтал опустить его на землю. Мечтал сказать, что мне всё равно. Что меня это больше не волнует. Что его чувства - это лишь его проблемы. А сейчас посмотрите-ка на меня: сижу в снегу, ебало в крови, а в башке осознание того, что я не смогу этого сказать, потому что десяти с лишним лет было недостаточно, чтобы выбросить Синицына из головы.

Кое-как, едва не рухнув, я встаю на ноги. Отряхиваю с себя снег и кошусь на Синицына, который молчит. Понимаю, что ответа не будет и разочарование проникает в кровь вместе с облегчением. Отсутствие ответа лучше, чем нежелательный вариант. Потому что если он скажет, что привёз меня из альтруизма, чтобы я не сдох в ближайшем кювете, будет ещё поганей (как будто есть, куда сильнее). Я втягиваю носом морозный воздух и невольно вспоминаю прошлое. Как бы я не хотел его забыть, оно всё время меня догоняет, а Синицын как будто, блядь, катализатор воспоминаний. У нас была зима, такая же снежная и холодная. И у нас было что-то. Первое. Первые поцелуи, первые болезненные разочарования. Говорят, что история имеет свойство повторяться, что ход времени зацикленный и меняются лишь декорации. Что ж, быть может, так оно и есть. Изменился фон, изменились мы сами. Женя стал увереннее в себе, а я, хочется верить, вырос личностно. Всё ещё пытаюсь прятаться за злостью и ненавистью, но получается куда хуже, чем в восемнадцать. Сквозь трещины просачивается другой Кирилл Плисецкий, который уже не храбрится и не старается быть во главенстве ситуации. Нынешний Кирилл Плисецкий - тряпка, трус, ничтожество. Забавно, что именно это я и считаю личностным ростом...

Из оков непонятной рефлексии меня выбивает удар. В буквальном смысле. По инерции отворачиваюсь, нос снова кровоточит. Только и успеваю, что прижать к лицу ладони. Пальцы согревает тепло собственной крови, голова гудит. Удар был не такой уж и сильный, как того хотелось бы Синицыну, но он попал по месту, в которое уже бил его приятель. Корка сорвалась, кровь хлынула заново. Я тихо стону и усмехаюсь - почти что одобрительно. Впрочем, самому Жене досталось сильнее. Дурак, какой же дурак.

- Бить научись, потом кулаки распускай, - выплёвываю я и набираю в руки снег. Вытираю им лицо и выбрасываю, чтобы набрать в руки следующую порцию. Её отдаю Синицыну. - Приложи, чтобы снять боль.

Несколько секунд смотрю на него и начинаю идти к подъезду. Ключи у Синицына - он любезно забрал их из тачки, так что в каком-то смысле я теперь его заложник. Я беру ещё немного снега и прикладываю к носу, оборачиваясь через плечо.

- Идёшь, нет? С меня обезбол и, быть может, небольшой урок по постановке удара. Сожмёшь кулак правильно и сможешь наподдать мне нормально.

Пожимаю плечами и, заметив, что Женя сдвигается с места и ковыляет ко мне, иду к подъезду.

В лифте едем молча. Я, закрыв глаза, просто прислоняюсь к стене кабины. Женя... Чёрт его знает, что он делает. Молчит. Сопит. Злится, вероятно. Поделом мне. Зачем я его тащу к себе? Это другой вопрос, ответа на который я не успел найти, прежде чем предложить ему подняться. Может, и правда хочу, чтобы он врезал мне ещё раз. Ещё пару раз. Окей, пару десятков раз за все случаи, когда я его обижал. Может, это поможет? Ему, мне, всему, блядь, человечеству. В общем, плевать. Мотивов нет, причин тоже. Не бросать же его на улице, когда он сам бросил друзей, чтобы отвезти мою пьяную задницу домой...

Но всё это, конечно, оправдания, не более того. Я как идиот цепляюсь за шанс... На что именно - хуй знает. Возможно, я просто цепляюсь за самого Синицына и не хочу отпускать его, не хочу делить его с другими делами, пока он в Москве. Я открываю дверь в квартиру и впускаю его внутрь, включаю свет. Сразу выбрасываю пропитавшийся кровью снег в раковину, вместо него достаю из морозилки лёд и выкладываю его в полотенце, после чего передаю Синицыну. Себе же беру пакет с замороженной чёрт знает когда фасолью и стону, прикладывая к носу. Кровь уже не течёт - неплохо для начала. Но с фингалами пару дней походить придётся.

Синицына веду на кухню. Там с важным видом осматриваю его руку - ничего серьёзного, просто ушиб. Неправильно сложил кулак, вот и страдает теперь. Как и было обещано, даю ему обезболивающее, а себе достаю бурбон. Стаканами не заморачиваюсь, просто отпиваю с горла и падаю на стул.

- Стало легче? - спрашиваю, кивая на руку Синицына. Подумав с секунду, добавляю: - Имею в виду и руку, и удар вообще... Легче стало, когда ударил?

Тут же усмехаюсь и качаю головой, вновь присасываясь к бутылке. Светло-коричневая жидкость с всплеском плюхается на дно, когда я отпиваю, отставляю в сторону и, вдоволь искусав губу, повторяю свою вопрос:

- Почему ты всё ещё здесь?

Теперь, обновив своё опьянение, я готов к любому из вариантов ответа.